Шецов А.А. Степаныч. Недооцененность
Я
провел у Степаныча не так уж много времени — меньше года. И все же это
было чрезвычайно богатое время. В иной жизни и за десятилетия не
случится столько, сколько произошло тогда со мной. Я так много всего
помню, что непонятно даже, о чем рассказывать. Помню
его чисто скоморошьи издевки, и подлинные чудеса, и самокопание,
чистку сознания, длящуюся сутками, просто сутками подряд! Песни,
пляски, игры… и мои обиды! О! Обид там хватало, и я очень рад, что мне
не удалось их избежать. Я уже писал об этом в других книгах, поэтому
просто повторю свой рассказ о своих обидах и о том, как не удалось от
них сбежать.
Не удалось!.. Это еще суметь рассказать, как не
удалось! И кому не удалось! Какому мне. Однажды Степаныч в очередной
раз зацепил очень болезненный кусочек моей личности. Не все помню
точно, но как-то это выходило на недооцененность. Всплывает
воспоминание, в котором он мне прямо по-русски говорит, что я говно и
пришел к нему, чтобы сбежать в старину, в историю. Историк! А в старину
я сбегаю, чтобы отомстить всем, кто меня недооценил в настоящем, — не
оценил, то есть, по достоинству и тем обидел. А поскольку я этих
обидчиков победить не могу, то и сбегаю, можно сказать, в самоубийство,
потому что я трус, слабак и тупица. И я переполнен ненавистью;
ненавидеть всех, кто меня недооценивает, — основной способ моих
взаимоотношений с другими людьми, а сбегать из жизни, совершать
самоубийство — основной способ взаимоотношений с самим собой.
И его лично я при первой же возможности накажу тем, что сбегу и брошу, значит, убью в моем мире!
Мало того, что он меня «готовил» к такому разговору несколько суток,
что значит, делал все, чтобы такие слова ударили побольней, так к тому
же это все явно не имело ко мне никакого отношения. Я ощущал в себе
немало недостатков, но только не этих.
Я сидел перед ним и
держался в облике ученика, сколько хватало сил, изображая, что пытаюсь
его понять. Сколько таких «учеников» с преданными китайскими глазами,
точно у мастеров кунфу из монастырской школы, отсидело за эти годы
передо мной самим. Отсидели и сбежали, так и не поняв, что же я в
действительности хотел сказать. Все перекрытые одной задачей — вытерпеть
все, дослушать до последнего слова, не отведя глаз. Ведь если ты
дослушал до конца и так ничего и не понял, ты не виноват. Это школа
плоха, а учитель бездарен…
Я даже, кажется, честно искал
какие-то соответствия сказанному в своем мышлении. В этом состоянии все
делаешь «честно», чтобы потом даже собственная совесть не могла к тебе
придраться. Такое напряжение очень истощает силы. И я, наверное, знал,
что так и будет. Откуда знал, не знаю, но такое знание, как остаться
тупым и сохранить себя, во мне определенно жило. Оно словно
предохранительный клапан — дает накопить внутреннее давление не более,
чем до безвредного уровня. А потом переключает на сброс. Ты опорожняешь
мозги и уходишь искать путей полегче.
Вот и в тот раз вдруг
мозги мои словно схлопнулись, я истощился и понял, что не могу больше
сдерживаться и изображать ученика. Все, что говорил этот сумасшедший
дед, было настолько неточно, неверно, не то, он ТАК не рассмотрел и не
понял меня, что стало ясно — учиться у него мне больше нечему. Обижать
его мне не хотелось, все-таки он старался, но ведь одновременно ok и
пользовался мною, чтобы поиздеваться и почувствовать себя выше кого-то! Я
не люблю быть мальчиком для битья или навозом для чьей-то почвы.
Подчеркнуто ровно, чтобы не обидеть, я поблагодарил Степаныча «за все,
что он для меня сделал», сказал, что я благодарен, многому у него
научился, но мне пора идти. И начал собираться. Точно так же благодарили
меня впоследствии все, кто сбежал.
Он смотрел на меня, как-то
странно улыбаясь, но я от усталости никак не мог понять, о чем говорит
этот его взгляд, и уж совсем не замечал, что делаю именно то, что он
про меня только что сказал! Я сбегал, выкидывая его из своей жизни
навсегда, можно сказать, убивал его в моем мире.
Сейчас-то я
вижу, какую боль он разбередил во мне, говоря про недооцененность и
предательства, но тогда она даже намеком не присутствовала в моем
самоосознавании. Это было для меня открытием — в нас живет и такая боль,
которую мы запретили себе чувствовать и помнить. А вместе с ней мы
вырезали часть себя и часть способности воспринимать мир,
соответствующий этой боли. Вот так человечество и теряло Видение, за
которым охотятся даже Боги мифов и без которого никакая Магия не
возможна.
Такую боль очень трудно победить, потому что желание
сбежать становится с ее приходом всецельным. Сколько людей, которых я не
смог удержать, сбежало, именно разбередив ее!
Я помню, что
состояние мое стало очень странным — видение сузилось, зрение словно
стало «туннельным». Что-то гудело и шуршало в пространстве вокруг.
Взгляд Степаныча начал меня пугать, и я избегал его. Я оделся и пошел к
двери. Но двери там не было. Я подумал, что спутал в этом состоянии
дом. И тут же понял, что это действительно так. Это в доме тети Шуры,
бабушки, которая привела меня к Степанычу, дверь находилась в этом
месте. И я тут же вспомнил, где дверь в этом доме, и направился туда. Но
и там двери не было. Тут уж я без труда вспомнил, что в этом месте
дверь была в моем собственном доме, который я купил у другой бабушки в
моей родовой деревне. А у Степаныча дверь совсем в другом месте. Но и
там я ее не обнаружил, но зато в памяти всплыл образ совсем случайного
дома, я даже не помню, из какой местности…
Я не знаю, сколько
времени я бродил по всем имевшимся у меня образам домов. Помню только,
что возле последней двери я остановился, посмотрел на нее и не стал
открывать. Что-то словно тонко сломалось в моей голове, и я сел рядом с
дверью на корточки под стену и задумался. Не могу сказать, о чем я
думал, помню только, что плакал и уснул, а когда проснулся, Степаныч с
улыбкой сидел передо мной на табурете.
Было по-утреннему светло,
а уйти я пытался ближе к вечеру. Мне ни на миг не показалось, что это
все приснилось. Но утро вечера мудренее, и я знал, что никуда не ухожу,
потому что мне нужна помощь Степаныча. Я попытался подняться, чтобы
сказать ему об этом, и свалился на пол, вопя от боли в ногах. Я катался
по полу, скрипя зубами, а Степаныч заходился от смеха и кричал мне
что-то о том, что у него бы сил не хватило проспать ночь на корточках,
он мне завидует — такой подвиг совершить, и что он уже давно ждет, когда
я проснусь — специально не будил, чтобы пробуждение было порадостнее!
Сейчас бы я ему, конечно, сказал правильные слова, которые полагается
говорить русскому человеку в таких случаях хорошим друзьям. К сожалению,
я в то время еще имел запрет на настоящий русский мат!
Степаныч, однако, довольно быстро убрал мои боли, куда-то понажимав и
что-то еще поделав с моими ногами, дотащил меня до стола и стал
кормить.
— Степаныч,— сказал я, как только меня отпустило,— давай поработаем с недооцененностью!
— Тебе пора домой,— ответил он.
Я засмеялся, считая, что это шутка, что после того, когда он таким
образом не отпустил меня, мы просто обязаны с ним залезть в эту мою
проблему. Но он набил меня пищей поплотнее и действительно отправил
домой, сказав только на дорогу:
— Теперь справишься сам."
Шевцов А.А.
|